Во что верила "Православная Русь"

I605_34

Сейчас стало модным считать любые сомнения в стосоракашестипроцентной тысячелетней православности русского народа эдакой отрыжкой советского безбожия, задами большевицкого агитпропа. Мальчики и девочки, которых их партийные и комсомольские мамы крестили тридцать лет тому назад, «потому что Сидоровы со второго этажа свою Танечку крестили, и Петровы с пятого своего Серёжу, а мы чего – рыжие?», ну и изредка ещё «чтоб не сглазили», и которые теперь несут к купели собственных малышей в святой убежденности, что их семья всегда была православной, охотно этому верят.

Для многих будет сюрпризом узнать, что искренность православия русских крестьян – то есть восьмидесяти процентов русских того времени – была предметом жарких споров и сто лет тому назад, и двести…

В своих дневниках времён Первой мировой войны Михаил Михайлович Пришвин рассказывает, как стал свидетелем диспута на эту тему. Спор вертелся вокруг фигуры домового и обычая с ним… христосоваться. Одни спорщики упирали на то, что с домовым всё же христосовались, и значит, народ – христианин. Вторые – на то, что христосовались-то с языческим персонажем.

Рисунок Ивана Билибина 1934 г.

Самого факта никто не отрицал и о фантасмагорическом обычае христосовании с домовым говорили как о деле широко распространенном и общеизвестном.

За полвека до оставшихся безымянными знакомцев Пришвина, в 1847 году, о том же вели яростный спор по переписке два классика Золотого века русской литературы- Николай Васильевич Гоголь и Виссарион Григорьевич Белинский. Гоголь, на склоне лет ушедший в православную мистику, твердил о глубочайшем христианстве русского народа, «неистовый Виссарион» втолковывал в ответ:

«Про кого русский народ рассказывает похабную сказку? Про попа, попадью, попову дочь и попова работника. Кого русский народ называет: дурья порода, колуханы, жеребцы? — Попов. Не есть ли поп на Руси, для всех русских, представитель обжорства, скупости, низкопоклонничества, бесстыдства? И будто всего этого Вы не знаете? Странно! По-Вашему, русский народ — самый религиозный в мире: ложь! Основа религиозности есть пиэтизм, благоговение, страх божий. А русский человек произносит имя божие, почесывая себе задницу. Он говорит об образе: годится — молиться, не годится — горшки покрывать.

(…) В нем еще много суеверия, но нет и следа религиозности… Религиозность не привилась в нем даже к духовенству…».

И опять же в духе нынешней моды было бы отмахнуться от слов Белинского – подозрительная личность, вольнодумец, масон наверняка, а то и вообще еврей, или, того хуже, поляк… явно клевещет на православную Русь-матушку.

На самом деле Белинский, при всей неоднозначности его фигуры и его роли в русской словесности, конечно, не был ни евреем, ни поляком, а был он сыном священника из Пензенской губернии – кстати, значит, знал, что говорил, про отношение «духовных чад» к православным «батюшкам».

Но нам вовсе ни к чему ограничиваться одним его свидетельством – есть достаточно выразительных свидетельств о глубине православного христианства в душах огромного большинства русских людей ещё в XVIII-XIX веках, свидетельств современников, убеждённых православных, никак не либералов и не западников.

Первый русский экономист-теоретик, современник Петра I, Иван Тихонович Посошков, пишет в 1724 году на страницах своего фундаментального труда «Книга о скудости и богатстве»:

«От презвитерского небрежения уже много нашего российского народа в погибельные ереси уклонились. Большая бо часть склонилась в погибельный путь, в древнем же благочестии уже малая часть остается, ибо в Великом Новеграде едва и сотая часть обрящется ли древняго благочестия держащихъся. А презвитеров же и много во граде, обаче не пекутся о том, еже бы от таковыя погибели их отвратити и на правый путь направити, но есть еще и такие презвитери, что и потакают им, и того ради церквы все уже запустели. И так было до нынешпяго 723 года в церквах пусто, что и в недельный день человек, дву-трех настоящих прихожан не обреталося. А ныне архиерейским указом, слава богу, мало-мало починают ходить ко святей церкви. Где бывало человека по два-три в церкви, а ныне и десятка по два-три бывает по воскресным дням, а в большия праздники бывает и больше, и то страха рада, а не ради истиннаго обращения. И въпредь, аще подкрепления не будет, то вси по-прежнему ходить к церквам не будут».

Два-три прихожанина в воскресный день, в губернском городе — это да, это сильно. Сразу видно, «сколь крепка была на Святой Руси истинная православная вера!»

«Видел я в Москве презвитера из знатнаго дому боярина Лва Кириловича Нарышкина, что и татарке против ея задания ответу здраваго дать не умел. Что же может рещи сельской поп, иже веры христианския, на чем основана, не ведает?» — продолжает Иван Тихонович. Итак, сельский поп не ведает, на чём основана христианская вера – можно ли найти лучшую иллюстрацию к словам Белинского, что религиозность – христианская, разумеется – в среде русского народа не привилась даже к христианскому же духовенству?

Через полвека, в 1771 году, никто иной, как Александр Васильевич Суворов, ни в каких дополнительных представлениях и пояснениях не нуждающийся, писал своему тогдашнему начальнику, немцу Веймарну: «Немецкий, французский мужик знает церковь, знает веру, молитвы; у русского едва знает ли то его деревенский поп; то сих мужиков в солдатском платье учили у меня некиим молитвам».

Итак – уже второй свидетель подтверждает «клевету» Белинского: русский мужик веры не знает, первым молитвам – речь, разумеется, о канонических молитвах – его учат в армии, более того, столь же несведущ в вопросах веры «деревенский поп»!

Чуть позже прений Белинского с Гоголем, в 1850 году объезжавший центрально-русские губернии Иван Сергеевич Аксаков, сын автора «Аленького цветочка» и один из вождей славянофилов, оставил такие записки: «Здесь нет ни одного православного, хотя всё село по спискам полиции значится православным, и все жители на допросах показывают себя принадлежащими к великороссийской церкви. Но по исследованию оказывается, что ни одна душа никогда не была у Святого причастия <…>

Но когда приезжает какой-либо чиновник, то десятский обходит жителей и говорит, чтоб шли в церковь. При нас церковь всегда полна, и вы не поверите, какое грустное впечатление производит вид этой толпы, лицемерно присутствующей и не умеющей молиться…».

Это не о землях зырян или чувашей – это о русской Костромской губернии.

Ну и — прибегаю к тяжёлой артиллерии. Через сорок шесть после столь омрачившего душу Ивана Сергеевича путешествия по Костромской губернии никто иной, как обер-прокурор Святейшего Синода, Константин Петрович Победоносцев, ужас прогрессивной общественности, махровый «православный мракобес» и «реакционер», написал следующие строки:

«Наше духовенство мало и редко учит, оно служит в церкви и исполняет требы. Для людей неграмотных Библия не существует; остается служба церковная и несколько молитв, которые, передаваясь от родителей к детям, служат единственным соединительным звеном между отдельным лицом и церковью. И еще оказывается в иных, глухих местностях, что народ не понимает решительно ничего ни в словах службы церковной, ни даже в «Отче наш», повторяемом нередко с пропусками или с прибавками, отнимающими всякий смысл у слов молитвы».

Что ж, по сравнению с картиной, нарисованной Суворовым, наблюдается очевидный прогресс: духовенство, хоть «мало и редко», да учит, и молитвы, пусть исковерканные, знают, хоть и не понимают, даже в «глухих местностях».

Но, по крайней мере, совершенно не удивляешься тому, что народ до начала ХХ века включительно христосовался с домовым.

Так во что же верила та огромная масса русского населения, что пахала землю, сеяла хлеб, прокладывала дороги, в солдатском мундире лезла в Альпы вслед за Суворовым и громила Наполеона? Библия ей была неведома, об основаниях христианства зачастую имели смутное понятие сами духовные отцы, молитвы крестьяне заучивали, как заклинание.

Можно долго приводить самые поразительные примеры из этнографии – от того же христосования с домовыми до идолов в церквях.

Но мне кажется, лучше сухих свидетельств этнографии нам очертят контуры веры крестьянской Руси писатели. И опять же не из вольнодумцев и западников, а из числа тех, к кому эти последние питали глубокую неприязнь, обвиняя в «реакционности».

И первым будет никто иной, как сам же Николай Васильевич Гоголь.

Покуда Гоголь жил на родине, видел и слышал живых людей вокруг себя, а не читал наставления духовного отца-фанатика в далекой солнечной Италии, он прекрасно знал то, о чём писал ему Белинский.

Посмотрите на «Вечера на хуторе близ Диканьки», посмотрите на «Вия» — много там христианского благоговения, христианской религиозности? Если что есть – есть магизм в христианской оболочке – то, что Белинский называл «суеверием» — есть вера в обряд, и не более того. «Набожный» кузнец Вакула у Пацюка боится съесть сметану в пост – и даже мысли не имеет, что посещение в пост (да и не в пост тоже) колдуна и просьба свести с чертом – грех, по христианским понятиям, куда больший, чем вареник в сметане. Мать Вакулы – ведьма Солоха – лихо управляется с нечистым и без крестного знамения, и вызывает куда большее уважение и симпатию, чем другой её любовник, трусливый и развратный служитель Христа, дьячок. Впрочем, и в «Сорочинской ярмарке» выведен точно такой же попович, лазающий к чужой жене – их бы мог напомнить Белинский Гоголю, говоря про «похабные сказки» о духовенстве, любимые народом. Куда внушительнее этих жалких персонажей выглядит тот же колдун Пацюк.

Такова-то начинка «Ночи перед Рождеством», не взирая на благостно-христианское заглавие – ещё хлеще дела творятся в «Вие». Церковь становится логовом нежити, злая сила не пугается ни икон, ни креста, и Хома Брут – бурсак, учившийся на священника! – защищается от неё не крестом и молитвой, не мыслями о Боге, а языческим обережным кругом. Нет нужды добавлять, что в образах разгильдяев-бурсаков и готового торговать ими, как холопами, семинарского начальства благоговения не больше, чем в описании уже упоминавшихся дьячка с поповичем.

Гоголь под старость спрятался от этого своего знания, как Хома от языческого чудища, в начерченном трясущейся рукою круге, шептал себе «Не гляди!»…

Не помогло — как не помогло и Хоме…

В 1872 году Фёдор Михалович Достоевский – в представлениях и пояснениях нуждающийся не более Суворова – устами странницы из народа описал народную веру так:

«А по-моему, говорю, бог и природа есть все одно». Они мне все в один голос: «вот на!» Игуменья рассмеялась, зашепталась о чем-то с барыней, подозвала меня, приласкала, а барыня мне бантик розовый подарила, хочешь, покажу? Ну, а монашек стал мне тут же говорить поучение, да так это ласково и смиренно говорил и с таким надо быть умом; сижу я и слушаю. «Поняла ли?» спрашивает. «Нет, говорю, ничего я не поняла, и оставьте, говорю, меня в полном покое». Вот с тех пор они меня одну в полном покое оставили, Шатушка. А тем временем и шепни мне, из церкви выходя, одна наша старица, на покаянии у нас жила за пророчество: «Богородица что есть, как мнишь?» «Великая мать, отвечаю, упование рода человеческого». «Так, говорит, богородица — великая мать сыра земля есть, и великая в том для человека заключается радость…».

Совершенно нехристианские воззрения вложены православнейшим Достоевским в уста м о н а х и н и – то есть человека, отрёкшегося от мира, «невесты христовой»… Насколько же крепче должно было держаться это религиозное почитание «Великой Матери Сырой Земли», это равнодушное непонимание христианского богословия – «и оставьте меня в полном покое» — в крестьянской массе!

В 1892 году вышел роман Николая Семёновича Лескова, автора «Левши», «Юдоль». Роман местами просто страшный, и одного такого эпизода мы коснёмся. Тут показано, как быстро, без малейшего внутреннего протеста православные русские мужики «проваливались» в XI век, с волхвами, человеческой кровью заклинавшими плодородие земли и гнавшими голод – «мы знаем, кто держит гобино!».

Тут действие происходит тоже во время неурожая и засухи.

«Пришел откуда-то «незнамый человек»; переночевав у мужичка, он послушал рассказов о горе-злосчастии от бездождия и сказал, что он это дело знает, — что в этой беде попы не помогут, а надо выйти в поле с зажженной свечой, сделанной из сала опившегося человека, «схороненного на распутье дорог, без креста и без пастыря».

«Незнамый человек» был запаслив, и в сумке у него как раз оказался огарок такой свечи, какая требовалась. Прежде она была у него длинная, но он ее уже «пожег во многих местах», где было такое же бездождие, и везде будто там «дожди пролили»».

Стоит ли объяснять, как должны были бы реагировать в такой ситуации настоящие православные христиане?

А вот как поступили лесковские мужики:

«Захожему собрали с мира яиц и шесть гривен денег и пошли с ним «молитвить» на поле ночью».

После обряда «незнамый человек» исчезает той же ночью, и дальнейшие события происходят уже без его наущений.

Наутро на горизонте появляется – но не приближается к деревне – туча.

«Три мужика, бывшие на поле, долго не могли понять причину, почему туча не шла далее, но, наконец, догляделись и поняли.

Этому виноват был Егор Кожиен — шорник, который ходил по деревням со своею работою. Он был хороший мастер и отлично шил шлеи и хомуты, но человек был необстоятельный, и на выработанные деньги пьянствовал иногда с таким великим усердием, что пропивал с себя все, и внутри себя утрачивал весь разум, и тогда страдал от разнообразных страхов, беспокойно разыгрывавшихся в его воспаленном мозгу.

Более всего пьяного Кожиена преследовал «черный бык», который обыкновенно стремился на него откуда-то издалеча и все хотел поднять его на рога и перекинуть через свою спину в тартарары.

Увидав этого хронически преследовавшего врага, Егор Кожиен сейчас же от него бежал куда глаза глядят, но бык вдруг неожиданно опять появлялся перед ним впереди, и тогда Кожиен останавливался в ужасе, трясяся, махал руками и кричал: «Тпружи! тпружи!» Если ему удавалось увернуться, то он бросался в противоположную сторону, а как и там тоже появлялся тот же самый призрак его больного воображения, то шорник метался по полям из стороны в сторону до тех пор, пока где-нибудь бык его настигал, и тогда Кожиен старался уж только о том, чтобы пасть ему между рогами и обхватить руками его за шею.

Это было отчаянное, но единственное средство спасения, которое уже не раз избавляло Кожиена от смерти на рогах чудовища. Как он, бывало, заляжет у быка между рог, так тот его носит на, голове, пока измается, и тогда сбросит его на землю, а сам убежит, а Кожиен после выспится, чувствует себя как после качки на море, и «кунежится» — ищет, чтобы его пожалели: «Преставьте, — просит, — меня либо к матери божией — она мне заступница, либо пойдемте в кабак — мне целовальник в долг даст».

Его находили недостойным вести к образу и обыкновенно отводили в кабак, где он опохмелялся у знакомого целовальника и поправлялся.

То же самое заходило у него и теперь, когда его приметили в поле три мужика, наблюдавшие тучу за Долгим лесом. Егор в ужасе бежал от своего быка и махал на него руками, крича: «Тпружи! тпружи!»

Он бежал теперь как раз против тучи, и ни к кому прямее, как к ней, относились его отгоняющие крики и жесты, и… его не стало.

О ту пору, как с Кожиеном это в последний раз сделалось, на том же поле, где был он и три мужика, случились еще две небольшие крестьянские девочки, которые пришли на заросшую межу ломать полынь для веников. Завидев скакавшего и кричавшего Кожиена, девочки испугались и залегли в полынь и видели, как Кожиен упал на межу и как к нему тут же вскоре подошли три мужика и подняли его и старались поставить его на ноги, но он не становился, а плакал и голосил: «Ведите меня к божией матери!» Тогда третий мужик взял Кожиена за ноги, и все втроем сии шибко пронесли его в лес, где есть густо заросший овраг, и там сразу произошло какое-то несогласие, и Кожиен навздрых закричал: «За что меня лобаните?..» И с тем все утихло, а потом мужички к ручейку спустились и у того ручья мыться стали».

Далее – из тела несчастного пьяницы русские православные землепашцы пытаются топить жир, дабы наделать свечей вроде той, которая лежала в суме «незнамого человека», и по неопытности доводят дело до пожара.

Итак, буквально по совету первого прохожего крестьяне устроили сомнительный ночной молебен со свечою человечьего жира, а потом уже вообще безо всякого внешнего влияния дошли, фактически, до человеческого жертвоприношения и самостоятельного изготовления жутких свечек – воистину лиха беда начало! Впору вспомнить пресловутое окно Овертона.

И самое замечательное, что творившие всю эту хтоническую жуть селяне продолжали – субъективно – считать себя православными христианами. От Христа не отрекались, крест не снимали. Это, к слову, на заметку тем, кто любит ставить во главу угла «самоопределение» — мол, если считали себя христианами, то всё и в порядке. Значит – христиане. Ну, в таком случае придётся считать христианскими человеческую жертву и свечи на людском сале.

Чтоб не заканчивать на столь мрачной ноте…

У литератора-народника Г.И. Успенского есть строки, словно призванные проиллюстрировать досадливое наблюдение Победоносцева про полное непонимание и искажение народом даже «Отче наш»

Правда, у Успенского не об «Отче наш» речь — о «Верую», об исповедании православной веры собственно:

«Иван Ермолаевич в бога верил крепко, непоколебимо крепко, близость бога ощущал почти до осязания, а молитвы читал по-своему: «Верую во единого бога отца, — учил он сынишку, — и в небо и землю. Видимо невидимо, слышимо неслышимо. Припонтистился еси, распилатился еси…» А дальше уж бог знает что было. Кончалась «Верую» так: «от лукавого. Аминь»».

Есть ли такое прочтение молитвы плод т о л ь к о невежества Ивана Ермолаевича, как, несомненно, счёл бы господин Победоносцев, и как, наверное, полагал и Успенский?

Осмелюсь предположить — нет. По крайности, в самом начале есть далеко не случайный и очень важный момент, а точнее — два важных момента, полнее всего определявшие мировоззрение Ивана Ермолаевича, миллионов прочих иванов ермолаевичей по всей Российской империи и их предков

Напомню, как собственно должны бы были звучать первые строки именно православного «Верую»

«Верую во единого Бога, Отца Вседержителя, Творца неба и земли, видимого же всего и невидимого».

Вот эти выпущенные слова — они совершенно не случайны, как не случайно в духовном стихе «Голубиная книга» говорится о том, что части Вселенной «пошли», «зачались», «зародились» — но никогда и ни в коем случае не СОТВОРЕНЫ — из частей Бога.

Для иванов ермолаевичей Бог был Отцом — но не «Вседержителем» и уж точно не «Творцом» — понятие о «сотворении», о сущностной противоположности «Творца» и «твари» прошло совершенно мимо крестьянских душ, не коснувшись их и краешком.

И это — вполне последовательно и абсолютно не случайно — порождало иное отношение к миру — не «твари», но проявлению Божества. Иван Ермолаевич действительно «веровал и в небо, и в землю». «Небо-Отец, Земля-Мати», во всех своих проявлениях, со светилами и ветрами, деревьями и реками, так или иначе, становились предметами религиозного почитания блаженно глухих к тысячелетним громам церковных обличителей «поклонения твари» иванов ермолаевичей. .

И уж если что относить к плодам «невежества» русских крестьян — так это то, что они считали эту свою веру «православной», а себя — «христианами». Как называется мировоззрение, в котором Бог не считается Творцом, а Небо и Земля становятся предметом религиозной веры, вам скажет любой священник.

===============================================================================

Рекомендуем:

Русские Герои. Святослав Храбрый и Евпатий Коловрат. «Иду на вы!», Прозоров Лев (Озар Ворон)

Князь Святослав. Иду на вы!, Прозоров Лев (Озар Ворон)

===============================================================================

Лев Прозоров