Технологии разрушения: войны нового типа

Фрагмент из главы 1.3 «Современная система распределенной борьбы с российской государственностью. Войны нового типа» коллективной монографии Якунин В. И., Багдасарян В. Э., Сулакшин С. С. «Новые технологии борьбы с российской государственностью.» — Москва. Научный эксперт. 2009 г.

Советский Союз, как известно, распался без применения военной силы со стороны противника. Однако наличие внешнего фактора в его распаде является сейчас общепризнанным положением. Следовательно, результатов в борьбе с геополитическим соперником можно добиться и несиловым способом. Констатация этого факта приводит к постановке проблемы о качественной типологической трансформации межгосударственных войн в современную эпоху. Соответственно, задача представленного раздела заключается в выявлении типологии войн нового типа.

Борьба государств как историческая предопределенность

Мифология едва ли не каждого народа содержит представление о глобальной по своему масштабу «священной войне». Архетип такой борьбы положен в основу этнокультурных ценностных моделей.

Через мифологизированный образ противника происходило закрепление на уровне общественного сознания основных этических категорий — добра («правда этноса») и зла («правда чужака»). Вне борьбы не мыслилась ни одна аксиологическая система — религия, этика, историософия и даже космология.

«Без борьбы исчезло бы все…» — провозглашал античный основоположник диалектики Гераклит Эфесский. В войнах и битвах, ужасных в их конкретно человеческом плане, он видел проявление диалектического закона мироздания. «Та из противоположностей, — пояснял Гераклит объективные природно-космологические основания происхождения борьбы государств, — которая ведет к возникновению космоса, называется войной и распрей…».

Древнегреческий дискурс о природе войны подытожил в своих «Законах» Платон. Борьба государств, констатировал он, коренится в самой природе существования общества. Безусловно, война — это зло, но она, будучи для человека врожденным качеством, представляет собой историческую неизбежность. Платон говорил о межгосударственной борьбе как о главной движущей силе истории.

Таким образом, осознание исторической имманентности конфликтности государств наступило еще на заре развития обществоведческой мысли.

В дальнейшем Леопольд фон Ранке, считающийся основоположником современной историографии, призывал рассматривать исторический процесс в контексте межгосударственных конфликтов. Европейская история периода модернити виделась ему в виде непрекращающейся борьбы за политическое господство, как череда вооруженных столкновений.

На тезисе об объективной предопределенности противоборства в мире базируется, начиная с Р.Челлена, вся теория геополитики. Идея о раскрытии мировой истории через борьбу государств является, таким образом, если не общепризнанным, то достаточно распространенным положением в научном подходе к природе общественных процессов.

К. Клаузевиц определял войну как «продолжение политики другими средствами». А что же в таком случае мир? Сообразно с клаузевицкой трактовкой, В. И. Ленин, отвечая на этот вопрос, рассматривал мир в качестве войны, ведомой ненасильственными способами. Следовательно, вне военной парадигмы историческое существование государств невозможно. Нет государственных общностей, которые не имели бы внешнего противника. Различие состояний государственного бытия заключается, по существу, только в том, что соответствующее государство ведет войну либо в силовом, либо в несиловом варианте противостояния.

Существует, конечно, и феномен пацифизма. Однако чаще всего пацифистские построения адресуются будущему, как альтернатива конфликтогенному прошлому и настоящему.

Итак, государства в силу самой своей природы находятся в состоянии борьбы друг с другом. Но эта борьба не обязательно должна выражаться через прямое военное столкновение. Следовательно, задача разрушения российской государственности не может по определению не наличествовать в стратегическом арсенале внешних противников (да и конкурентов) России. Соответственно, и российские государственные деятели должны были бы разрабатывать стратегию подрыва оснований успешного функционирования противоборствующих государств.

Новая управленческая реальность: Технологии контекстного воздействия и борьба государств

Бурное научно техническое развитие эпохи модерна вызвало к жизни череду технологических трансформаций. Общий тренд заключался в усложнении технологий, выражаясь в их стадиальном (удлинение технологической цепочки) и сетевом расширении (увеличение поля факторной соподчиненности). Применение новых технологий далеко не ограничивалось лишь нишей материального производства. В равной мере распространялись они и на сферу управления. Вместо прежнего прямого принуждения (директивная модель) реализовывалась система опосредованного воздействия. Она отнюдь не означала снижения регулирующей миссии власти. Как раз наоборот: достигнутый уровень развития науки и техники позволил расширить и оптимизировать масштабы управленческой регуляции.

Переход к новой модели государственного управления актуализировался далеко не вчера. С начала ее внедрения прошло по меньшей мере треть столетия.

К настоящему времени рядом государств (преимущественно западного цивилизационного ареала) этот переход в основных чертах уже осуществлен. В принципе, в СССР, судя по тематике общественного дискурса эпохи перестройки, этот вызов формирования новой управленческой модели был, во всяком случае, воспринят.

Однако далее развитие российского государственного управления пошло в совершенно ином направлении.

Обозначенный переход вызван сменой технологических укладов. В историческом смысле он соответствовал утверждению модели постиндустриального общества. Система государственного управления при этом, безусловно, усложнялась. Однако российские либеральные реформаторы приняли усложняющийся процесс за процесс упразднения. В целом же развитие управленческих механизмов в эпоху постиндустриализма соотносится с императивом, сформулированным в отношении государства в одной из последних книг Ф. Фукуямы, — «меньше, но сильнее».

Общий тренд произошедшей трансформации заключается в переходе от административного распоряжения к мотивационному опосредованному воздействию. Важное значение в управленческом плане приобретает формирование контекстов. То или иное решение теперь транслируется уже не с помощью директивы, а посредством конструирования программирующего поведения экономического субъекта контекстного поля. Человек воспринимает это решение как собственный выбор, хотя в действительности оно и навязывается ему со стороны.

На Западе переход к модели контекстного управления был связан во многом с выходом из кризиса в начале 1970-х гг. В России эту новую систему восприняли в деформированном виде. Невидимость нитей государственного управления была воспринята за их отсутствие. Эта ошибка собственно и предопределила вектор российского реформаторства 1990-х гг.

Во многом реализации принципов контекстно-мотивационного управления в России мешает господство механистической ментальности — как у российского чиновничества, так и у представителей общественных наук. Сила воспринимается исключительно как физическая, проявляемая через прямое воздействие. Восприятие другого измерения силы, да и вообще несилового поля находится вне пределов чиновничьего понимания.

Мотиваторы не сводимы к платформе рационального выбора. Соответственно, мотивационное управление не исчерпывается рационально определяемой категорией интереса. Как доказал израильский психолог Д. Канеман, получивший за свое исследование Нобелевскую премию по экономике (2002 г.), выбор экономических решений человека по сути своей нерационален. В реальной практике он преимущественно интуитивен. Поэтому одним из важнейших механизмов мотивационного управления является фактор психологического воздействия. Объектом этого воздействия становится в том числе сфера подсознания. Управленческая практика выходит, таким образом, на уровень управления интуициями. Методики в данном случае преодолевают рамки какой-то одной науки и формируются различными отраслями знаний.

Прежде управление осуществлялось по схеме инстанционного нисхождения. Команда доводилась от субъекта управления до объекта через череду иерархически соподчиненных инстанций. Такая система была чревата сбоями при выходе из строя хотя бы одного из управленческих звеньев.

Формирование феномена информационного общества предполагало распространение через импульсы информации-сигналов системы управления по всей сети общественной организации. Одновременно включалось сразу несколько каналов воздействия. Перекрытие одного из них уже не приводило к технологическому сбою. Именно сетевая топология, вместо простой вертикали, представляет сущность нового управленческого механизма. Возможность сорваться с крючка значительно выше возможности высвобождения из сетевого плена (рис. 1).

Рис. 1. Старая и новая модели управленческих технологий

Какова система выстраивания сети? Прежний («удочный») механизм управления выстраивался по прямой субъект-объектной линии. Новая управленческая модель заключается в программировании действий объекта через формирование контекстной среды. Контекстуализированное управление создает у управляемого (являющегося по сути объектом) иллюзию субъектности, позволяя активизировать его личностный потенциал в реализации решаемых управленческих задач. Алгоритм действий и траектория движения объекта контекстно сформатированы. Управляемый, с умноженной энергией решая возложенные на него задачи, рассматривает их не в качестве внешнего принуждения, а как собственный свободный выбор (рис. 2).

Рис. 2. Контекстуализационная эволюция управленческих технологий

Сущность прямой модели управления определялась формулой Наполеона: «Миром правят батальоны». Применительно к контексту начала XIX в. эта фраза действительно выражала доминирующий принцип организации власти. Однако эпоха правления через «силу батальонов» закончилась. Уже Ш. М. Талейран смотрел на идею батальонного всевластия с большим скепсисом. «Штыки, — говорил он Наполеону, — хороши всем, кроме одного — на них нельзя сидеть». Эта талейрановская сентенция может быть в полной мере контекстуально осмыслена только в связи с вышеприведенной фразой Бонапарта. Талейран своим афоризмом констатировал, по сути, начало трансформации прежней силовой модели государственности. Финал истории наполеоновских войн — с Ватерлоо и островом Святой Елены — подтвердил правоту именно талейрановской оценки.

Окончательно новая модель управления была установлена в последней трети XX столетия. Теория смены индустриальной парадигмы на постиндустриальную не отражает сущности произошедшей трансформации. Проблема здесь заключается не в изменении производственного уклада, а в инверсии управленческих механизмов. Более корректно было бы говорить о «силовой» и «несиловой» эпохах выстраивания систем управления.

Управленческие задачи государства не замыкаются, как известно, исключительно на функциях внутренней политики. Не меньшей значимостью в целях обеспечения его жизнеспособности обладает внешнее направление государственной деятельности. Соответственно, новые управленческие технологии, будучи реализуемы в одной из сфер политики государства, не могли быть не перенесены и на другую сферу.

Использование новых технологий управления как средства борьбы в геополитическом плане является естественным реальным состоянием международных отношений. Наиболее технологически продвинутые государства имеют, соответственно, и наибольшие возможности применения их во внешнеполитической практике.

Стоит ли удивляться в этой связи тому, что Россия оказывается на данном историческом этапе объектом новотехнологического воздействия, а отнюдь не субъектом его использования.

Мотиваторы при целенаправленном управленческом воздействии могут играть как в плюс, так и в минус. Они могут использоваться как в целях развития соответствующей системы, так и для ее разрушения. Соответственно, механизмы мотивационного управления возможно использовать в борьбе с конкурентами. Перспективы их применения обнаруживаются в сферах политического и геополитического конфликтов. Сегодня реальность использования мотивационного управления в конфликтологической плоскости — это реальность сетевых войн. Если перед современными российскими властями стоит задача овладения методикой воздействия на мотиваторы в управленческих целях, то для ее противников и конкурентов, уже освоивших этот методический инструментарий, актуальна задача прямо противоположного содержания — использование указанных механизмов в противовес национальным интересам России.

Таким образом, успех в современной практике государственного управления определяет не силовой формат, а формат, программирующий через сценарные контексты поведение субъектов.